Труды по истории Москвы - Страница 241

241

Суровая русская природа в сочетании с влиянием «финских туземцев», как называет Ключевский мерю и другие неславянские племена, жившие в междуречье Волги и Оки, создали «психологию великоросса». А основной чертой этой психологии, по Ключевскому, является «каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось».

Современный читатель легко заметит в этом определении скорее красивую фразу, чем подлинную «психологию» какого—либо народа, и тем более русского. Советская наука далеко ушла от примитивных психологических этюдов Ключевского. В трудах покойного академика Б. Д. Грекова и других советских исследователей раскрыты подлинный облик и исторический путь русского и других народов нашей страны, не имеющие ничего общего с этими психологическими этюдами. Советские историки доказали и то, что Днепровская Русь была земледельческой страной с развитыми феодальными отношениями, а не страной, где якобы имели место лишь звероловство, рыболовство и бортничество, как утверждал Ключевский.

Ошибочной стороной взглядов В. О. Ключевского, которую не всегда заметит неискушенный читатель, является его стремление рассматривать исторические факты прежде всего со стороны их юридической формы. Конечно, Ключевского никак нельзя безоговорочно причислить к так называемой юридической школе историков. В конце прошлого столетия, когда в основном складывался «Курс русской истории», так называемая юридическая школа не имела уже прежнего значения, но влияние ее все еще чувствовалось в исторической науке. И это влияние нашло свое отражение в трудах Ключевского: земские соборы XVI в. превратились под его рукой в орган центрального правительства. «Наш собор родился не из политической борьбы, как народное представительство на Западе, а из административной нужды», – пишет Ключевский, делая, таким образом, русское общество XVI в. безгласным свидетелем политических событий.

Этот взгляд Ключевского на русское общество с особой силой отразился в третьей части «Курса». Ключевский начинает свою вторую лекцию, посвященную крестьянской войне и интервенции начала XVII в., под заголовком «Последовательное вхождение в смуту всех классов общества». Он набрасывает искусственную схему участия «общественных классов» в том явлении, которое обозначает старым термином «смута». Вначале выступает боярство, «оно и начало смуту». Простонародье идет вслед за провинциальными служилыми людьми, «и за них цепляясь». Нет особой нужды доказывать всю порочность построения Ключевского, совершенно забывшего о движении Хлопка и фактически сведшего весь вопрос о широчайшем народном движении начала XVII в. к династическим спорам.

В краткой статье невозможно отметить другие неверные положения Ключевского, вошедшие в обиход буржуазных исторических сочинений начала XX в. Советская историческая наука давно уже отвергла ряд его положений, но одну их особенность следует подчеркнуть и теперь. Читая «Курс русской истории», мы нередко сталкиваемся с совершенно несостоятельными характеристиками, которые даны тем или иным сторонам русской действительности XI–XVII вв.

История русской культуры в «Курсе», например, в значительной мере сводится к западному и византийскому влияниям. Мы не найдем даже упоминания об Андрее Рублеве, об Иване Федорове и других великих деятелях родной культуры, тогда как Котошихин, Хворостинин и другие заняли не подобающее им место. Иными словами, хотел того В. О. Ключевский или не хотел, он замолчал лучшие достижения русской культуры.

Бедность и противоречивость философских взглядов Ключевского с особенной силой отразились в вводной лекции «Курса», рассуждающей «о идеальной цели социологического изучения». Справедливо отбрасывая мысль о неизменности «внутренних, постоянных особенностей того или иного народа», Ключевский тут же заявляет, что тайна исторического процесса заключается «в тех многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время». Тут же делается и вывод: «Эти сочетания – основной предмет исторической социологии». Таким образом, изменчивое и случайное оказывается, по Ключевскому, основой социологии.

Тем не менее, было бы неправильно упрекать его в непонимании задач исторического исследования. Для научного творчества Ключевского характерен эклектизм его воззрений, способность соединить различные точки зрения. И этим объясняется то, что, красиво сказав об изучении счастливых и неудачных сочетаний, Ключевский на той же странице говорит, что «из науки о том, как строилось человеческое общежитие, может со временем – и это будет торжеством исторической науки – выработаться и общая социологическая часть ее – наука об общих законах строения человеческих обществ».

Так от изменчивых причин Ключевский вдруг переходит к признанию возможности создания подлинной исторической науки.

Современная историческая наука, основанная на методологии бессмертных трудов Маркса, Энгельса и Ленина, далеко ушла вперед по сравнению с предшествующим досоветским периодом исторической науки. Труды советских историков, археологов, этнографов, историков искусства открывают все новые и новые страницы в изучении нашей Родины. Сочинения В. О. Ключевского требуют поправок, дополнений и исправлений с точки зрения специалистов. Тем не менее, труды В. О. Ключевского – это наше наследство, лучшее достижение буржуазной науки конца XIX – начала XX в.; они заслуживают внимания и изучения.

241