Труды по истории Москвы - Страница 113

113

С. К. Шамбинаго считал поэтические места «Сказания о Мамаевом побоище» заимствованными из «Задонщины», но не обратил внимания на то, что в этих предполагаемых заимствованиях в Сказании мы не найдем сходства с текстами «Слова о полку Игореве». А ведь нельзя предполагать, что составитель Сказания выбрал из «Задонщины» только то, что не было заимствовано из «Слова». Но указанный факт будет нам понятен, если мы признаем, что и «Задонщина» и Сказания черпали из одного общего источника – того поэтического описания, которое, по мнению Шахматова, было составлено вскоре после события. Это поэтическое описание отличалось необыкновенной красотой и стояло вне зависимости от «Слова о полку Игореве». Приведем два—три отрывка из «Задонщины» в переводе на современный язык: Вот русские полки изготовились к бою. Время ведренное, и ревут стяги, наволоченные золотом, и простираются хоботы их, как облака тихо трепещут, точно хотят промолвить. Богатыри русские, как живые хоругви колеблются: доспехи русских сынов, как вода всебыстрая колебалася, а шеломы их на головах, как утиные головы, (как) роса во время ведра светилися, еловцы же шеломов, как пламя огненное горит.

Возьмем и другое описание из того же Сказания, стоящее вне связи со «Словом о полку Игореве»: А уж соколы, белозерские ястребы, рвались от златых колодок, из каменного града Москвы, возлетели под синие небеса, возгремели золочеными колокольчиками на быстром Доне.

Остатки этой поистине высокой поэзии дошли до нас и в прозаических текстах сказаний о Мамаевом побоище: Дмитрий Иванович и воевода Волынец вышли ночью в поле и увидели такую картину: слышали они стук великий и клич, точно гром гремит, трубы многие гласят, а позади их точно волки грозно воют, великая была гроза, необычная, а на правой стороне вороны кричали, слышались великие голоса птичьи… По реке же Непрядве, точно гуси и лебеди крыльями плескали необычно, грозу возвещая.

Позднейшие наслоения церковного характера исказили первоначальный текст сказаний. Эти искажения теснейшим образом связаны с той литературной манерой, которая восторжествовала в Москве в первой половине XV столетия.

МИТРОПОЛИТ КИПРИАН И ПЕРЕДЕЛКИ СКАЗАНИЙ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ И ТОХТАМЫШЕВОМ РАЗОРЕНИИ

Московская литература, получившая такое яркое выражение в конце XIV века, продолжала развиваться в следующем столетии. Как и раньше, главными ее сюжетами были исторические события и жития святых. Продолжалась и разработка более ранней тематики, посвященной Куликовской битве. «Задонщина» и сказания о Мамаевом побоище видоизменялись и обрастали новыми мотивами как легендарного, так и религиозного характера. Поэтому текст сказаний о Мамаевом побоище XV–XVI веков кажется столь пестрым и неоправданно осложненным вставками религиозного содержания, сделанными в первоначальный жизнерадостный и поэтический рассказ о победе русских войск на Дону. Образцами такого пестрого текста являются сказания о Мамаевом побоище, помещенные в приложении к исследованию С. К. Шамбинаго, сказание Никоновской летописи и сводное сказание, о котором говорилось раньше.

Возникает вопрос, когда и при каких условиях произведена была переработка первоначальных сказаний, иными словами, когда эти первоначальные сказания были испорчены вставками из церковных произведений, из житий святых, надуманными молитвами, вздохами и восклицаниями. Временем, когда это произошло, можно считать первую половину XV века, время двух пришлых митрополитов – Киприана и Фотия.

Митрополит Киприан, родом болгарин или серб, представлял собой любопытнейшую фигуру умного карьериста, подвизавшегося на церковном поприще. Он не постеснялся добиться поставления на митрополию еще при жизни московского митрополита Алексея и заслужил крайнюю антипатию Дмитрия Донского.

Киприан не имел никакого отношения к Куликовской битве, его не было в Москве, когда развернулись памятные события 1380 года. Между тем уже в так называемой 2–й редакции Сказания о Мамаевом побоище Киприан оказывается чуть ли не вдохновителем великого князя на борьбу с татарами. В то же время Киприан занимает позицию своего рода арбитра между великим князем и его врагами, спрашивает Дмитрия Донского, не нанес ли он какую обиду Мамаю, Олегу Рязанскому и Ягайлу Литовскому. И эта позиция, пожалуй, лучше всего определяет время такой вставки в повесть как время самого Киприана. Митрополит Киприан еще занимал положение верховного церковного судьи по отношению к князьям, так как ему подчинялись не только Москва, Тверь и пр., но и православные епархии Великого княжества Литовского. По сказаниям, Киприан, отсутствовавший в это время в Москве, благословляет великого князя идти против Мамая. Вставки об участии Киприана в событиях 1380 года носят совершенно неконкретный характер, в основном это молитвы и различного рода воспоминания о церковных событиях, тут и Гедеон, и мучение Арефы и т. д. Не случайно в таких сказаниях Дмитрий Донской изображается почти трусом, а Владимир Андреевич Серпуховской победителем. Конечно, Киприановское сказание не дошло до нас в чистом виде, но его тенденция вполне ясна: Владимир Андреевич и Киприан – вот истинные герои победы на Куликовом поле.

Пожалуй, самая любопытная вставка в первоначальный текст или тексты сказаний о Мамаевом побоище была сделана для возвеличения литовских князей Ольгердовичей. Никоновская летопись только сообщает о прибытии двух князей Ольгердовичей, Андрея Полоцкого «со „псковичи“, Дмитрия Брянского. Прибытие псковичей совершенно понятно, так как псковичи горячо поддерживали борьбу против татар. Понятно и появление брянского князя, который в это время был на службе у Дмитрия Донского и явился к нему, следовательно, в качестве служебного князя.

113